Священник Кирилл Копейкин

Санкт-Петербургская Духовная Академия и Семинария

Как известно, современное экспериментальное естествознание зарождается на исходе средневековья на латинском католическом Западе. В эпоху крестовых походов в Европу начинают проникать труды греческих авторов. И вот, попав на почву христианской культуры, эллинские философские семена дают обильные всходы. Особое внимание средневековых богословов привлекают трактаты по оптике. Столь пристальный интерес именно к оптике глубоко закономерен, - он обусловлен той ключевой ролью, которую играет свет в контексте христианской традиции. Согласно библейскому повествованию свет был сотворен Богом в первый день, что указывает на его “фундаментальное” место в иерархии бытия. Поэтому-то средневековые богословы и верили в то, что в созерцание естественного света воссияет Свет истинный (Ин. 1, 9). Сама возможность созерцания того, истинного Света, обусловлена тем, что человек, созданный по образу и подобию Божию, может адекватно познавать Творца и Его творение. Считалось, что внимательное, “теоретическое” созерцание естественного течения вещей позволяет наблюдателю узреть за внешней поверхностной изменчивостью естества неизменные закономерности. Такого рода “методология созерцания” в современной истории науки именуется эмпиризмом. И в эпоху античности, и в эпоху средневековья считалось, что поскольку человек соответствует этому миру, его бытие прозрачно для человеческого умозрения, а его структура соответствует структуре человеческого мышления, - разумеется, мышления “правильного”. Наглядным выражением такой гносеологии была теория синавгии, объясняющая механизм формирования зримых (и умозримых) образов. Согласно синавгической концепции видимый образ мира возникает благодаря соединению действия внутреннего света (своего рода “субъективного элемента”), изливающегося из наших глаз (ср.: Лк. 11, 34-35: свет, который в тебе), и действия внешнего света, истекающего от предметов (элемента “объективного”). Однако, помимо этих двух компонентов восприятия необходим также “третий род” – тот самый дневной свет, который опосредует взаимодействие “субъективного” и “объективного” света.

Когда, под влиянием знакомства с трудами античных авторов, выяснилось, что отражение и преломление света подчиняется непреложным математическим законам, средневековые теологи сделали вывод, что именно математика есть тот “инструмент”, при помощи которого Бог творит мир, а, стало быть, именно чрез математическое размышление над творениями открывается Сам Творец, и вечная сила Его и Божество (Рим. 1, 20). Однако, математическая физика в эпоху средневековья так и не возникла. Связано это было с тем, что средневековым “натуртеологам” было очевидно, что математика и физика имеют дело с объектами разной природы: математика - с идеальными (“вечными и неизменными”) конструкциями, физика - с разворачивающимися во времени целеустремленными процессами. При этом представлялось несомненным, что математика не может быть фундаментом естествознания именно в силу своей ателеологической структуры. Отцом современного экспериментально-математического естествознания стал Галилей. Именно начиная с Галилея мир стал описываться на языке математики – возникла математическая физика. Галилей переосмыслил задачу естествознания. Отказавшись от попыток понять внутреннюю сущность физических процессов, их целесообразность, он решил ограничиться описанием лишь внешней их формы, феноменальной выявленности, получившей в новой физике наименование “закона”. Человек и природа, - утверждал Галилей, - говорят на разных языках, и потому нам следует описывать природу не в ее отношению к человеку, но в ее отношении к себе самой, точнее, описывать отношение одной выделенной части природы к другой с третьей, – посторонней, – точки зрения человека. Так возникает эксперимент, который становится той идеальной конструкцией, где совпадают умозрительная математика и очевидная физика. Действительно, именно математика как нельзя лучшее соответствует новому методу исследования природы, ибо, оперируя формальными величинами, она адекватно описывает экспериментальную ситуацию, где одно неизвестное соотносится с другим таким образом, что “сущность” его выносится за скобки, а остается лишь “форма” такого отношения. “Исследователь природы” - inquisitor rerum naturae - железными клещами эксперимента разрывает мир на кусочки, соответствующие его собственным рассудочным категориям, а потом сравнивает их между собою, производя таким образом его “объктивное измертвение”. Опыт - этимологически, “отпыт” - пытается выпытать, “вырезать” у мира его формальную “истину”. “Эксперименталистская”, - методология исследований подразумевает, что человек взирает на мир “со стороны”, и хотя он не может проникнуть мыслью в подлинную сокровенную суть вещей, но может построить гипотетическую формальную концепцию и опытно столкнуть ее с реальностью с целью испытания ее достоверности. Естествоиспытатель задает миру “вопросы”, которые он посредством приборов “ предлагает” исследуемой им системе (а точнее, которые он налагает на нее) и на которые затем получает лапидарные “да-нет” ответы. Такой вопросоответный способ взаимодействия экспериментатора с миром приводит к тому, что мы видим природу не “саму по себе”, но выступает, открываясь в свете наших ис-прашиваний, сама структура которых обусловлена категориальной структурой нашего мышления. Мы изучаем явления в “идеализированных” (т. е. соответствующих нашим “идеям”) экспериментальных (иначе говоря, искусственных) условиях, причем характер этих условий определяется структурой нашей очередной теории. Но именно “искусственность” экспериментальной ситуации и обуславливает ее предпочтительность, - она позволяет описывать эксперимент на языке математики.

Одновременно с переосмыслением задач естествознания и возникновением новой методологии исследований, обусловившей возможность математической репрезентации знания, изменяется и характер самой математики - она алгебраизируется. Еще с античных времен существовало разделение математики на геометрию и алгебру как науки, имеющие дело с онтологически различными уровнями бытия. Алгебра понималась как чистая наука, занимающаяся исчислением абстрактных количеств, и таким образом имела отношение к познанию божественного (ибо сфера божественного должна быть очищена от малейшей примеси какой-либо вещественности). Напротив, геометрия, “отягченная” идеей пространства, воспринималась как наука онтологически более низкая, “практическая”, занимающаяся вычислением величин, - и потому могущая быть приложимой для повседневных нужд. Начиная с эпохи крестовых походов в математику Западной Европы под влиянием исламской культуры начинают проникать алгоритмические методы, характерные для древневосточных традиций. Там, на Востоке, математическое знание выступало в качестве совокупности определенных правил, алгоритмов, позволяющих решать практические задачи. Напротив, на Западе математика выступала в виде системы аксиом и теорем, позволяющих, в принципе, доказав, теоретически перебрать все бесконечное множество математических следствий. В связи с переориентацией пост-средневековой и, в особенности, новоевропейской культуры на практическую, земную приложимость знания, естественно возникает идея о некоем универсальном алгоритме - формальном правиле, которое бы могло “само по себе” решать любые задачи - как теоретические, так и практические. Поиски “универсализации” и “алгоритмизации” математики находят, наконец, свое концептуальное выражение в возникновении аналитической геометрии. Алгебра и геометрия сходятся у Декарта в одном основании - в понятии операции: число и отрезок различны по природе, но так сказать операционально они сходны. С признания этого факта начинается кардинально новый этап в развитии математики. Суть его - в объективации мира, обусловленной отчуждением субъекта и в технизации объективированного знания.

Один из самых устойчивых позитивистских мифов, касающихся генезиса науки Нового времени, состоит в том, что, якобы, знание о мире, бывшее в древности “субъективно-умозрительным” и “чуждым идеалу доказательно-научной достоверности”, в эпоху Нового времени наконец-то становится “подлинно объективным”, лишенным какой бы то ни было “субъективности”. Однако, на деле ситуация гораздо сложнее. Дело в том, что подлинным идеалом знания, - причем идеалом непременно достижимым - как для античной, так и для средневековой “науки” было обнаружение неизменной, не зависящей от времени, места, личности истинной Реальности: Логоса Гераклита и стоиков, платоновского мира идей, плотиновского Единого и т. п. При этом, согласно античным представлениям, достигнутое знание, для того чтобы быть знанием в собственном смысле слова, а не просто мнением, непременно должно быть доказанным; образцом же доказательств считались доказательства геометрические. Переосмысление задач естествознания в эпоху Нового времени означало, по существу, разрыв “субъективной” и “объективной” компонент света, а стало быть и разрушение прежней “синавгической” гносеологии: человек осознал себя неспособным познать абсолютную истину; он понял, что может лишь построить более ли менее вероятную модель действительности. Гносеология стала вероятностной, усваивая элементы античного скептицизма, а наивысшим уровнем достоверности начала признаваться не абсолютная, но лишь моральная (или практическая) достоверность. Абсолютно достоверно человек может знать лишь то, что он производит сам, - своими руками или своей мыслью, - отсюда-то и исходит экспериментальный метод изучения природы в искусственных, создаваемых по меркам нашего умозрения экспериментальных условиях. И вот это извлекаемое в искусственных условиях знание стали, как это ни парадоксально, называть “объективным”. Естественно, что при таком методе познания внутренняя сущность физического мира, сокровенная природа вещей оказывается абсолютно непостижимой для “объективирующей” мысли, можно говорить лишь о степени совпадения наших умозрительных гипотез с “реальностью”, совпадения, впрочем, весьма проблематичного. Человек лишается того наивного “гносеологического самомнения”, которое столь характерно для античной и средневековой мысли. И здесь, в этой ситуации всеобщей релятивизации знания, когда стало чрезвычайно затруднительно обосновывать естественнонаучные концепции пред лицом скептической критики, математическая формализация знания оказывается необычайно удобной. Обладая статусом “абсолютной достоверности”, математика позволяла уйти от бесчисленных “почему” скептической критики, устраняя саму проблему метафизического обоснования физических гипотез. Опять-таки, следует подчеркнуть, что сама по себе формально-математическая репрезентация знания не была чем-то принципиально новым, - ее еще можно отнести к античному наследию. “Совершенно же новым, характерным именно для науки XVII в., - подчеркивает Л. М. Косарева, - является разрыв между математически точной, прозрачной для ясного и внимательного ума формулировкой научной гипотезы и отсутствием абсолютной уверенности в ее полном соответствии объективной реальности”. Если физик античности был совершенно уверен в полном соответствии своего умозрения глубинной реальности бытия, то физик Нового времени, лишившись такого “гносеологического самомнения” стал скромнее: он претендовал лишь на построение математической “модели” бытия, своего рода “проекции” мира на “плоскость” рационального умозрения, плоскость формальных отношений “элементов реальности” к сконструированным из других элементов этой же реальности приборов - того, что, собственно и получило наименование “научной картины мира”.

Объективирующий метод исследования доказал свою эффективность. “Распространяясь все дальше и дальше, пространство “объективации” охватило к началу ХХ столетия практически весь видимый мир. И вот, когда уже казалось, что мир “в основном” познан, ситуация внезапно переменилась. Именно в ХХ веке пространство человеческой “объективации” достигло в конце концов своих пределов – самоотрицающей стран-ности, “горизонта объективности”. Среди тех “частностей” мироустройства, которые к началу нашего столетия все еще оставались сокрытыми, было два маленьких “облачка”. В лекции “Тучи девятнадцатого века над динамической теорией теплоты и света”, прочитанной на рубеже столетий патриархом физики XIX века лордом Кельвином, он отметил: “Красота и ясность динамической теории, согласно которой теплота и свет являются формами движения, в настоящее время омрачены двумя тучами. Первая из них ... это вопрос: как может Земля двигаться сквозь упругую среду, какой по существу является светоносный эфир?. Вторая - это доктрина Максвелла-Больцмана о равнораспределении энергии”. Сейчас, на исходе ХХ века, мы уже знаем, что именно за этими двумя “тучами” как раз и скрывалось самое удивительное, - то, из чего впоследствии родились, соответственно, теория относительности и квантовая механика. И обе эти перевернувшие наши представления о мире теории родились из исследования парадоксальных, не укладывающихся в рамки обыденных представлений свойств света. Первая “туча” была разогнана Эйнштейном. Он предложил вовсе отказаться от гипотезы светоносного эфира, ограничившись всего двумя постулатами: во-первых, у нас нет способа, позволяющего в принципе определить, движется ли наша система отсчета равномерно и прямолинейно или она покоится, и во-вторых, все сигналы о том или ином положении дел, или, иначе говоря, взаимодействии, передаются из одной системы отсчета в другую при помощи света, - точнее, его “объективной компоненты”. Придав этим элементарным физическим аксиомам строгий математический смысл, Эйнштейну удалось получить метрику пространства-времени, точнее говоря, математическую структуру пространственно-следственных связей. Таким образом оказалось, что структура физического пространства-времени однозначно определяется характером электромагнитного взаимодействия, посредством которого как раз и осуществляется связь между различными системами отсчета. Именно свет, по существу, и задает характеристики метрики воспринимаемого нами пространства-времени. Собственно, в этом нет ничего неожиданного: сам исходный принцип “объективного” описания мира подразумевает, как уже говорилось выше, что мы описываем лишь структуру взаимоотношений различных “частей” тварного мира, глядя на них “со стороны” и игнорируя их внутренную природу; свет же является посредником между “внешним наблюдателем” и “объективным” миром.

Вторым из отмеченных лордом Кельвином затруднений был, как уже говорилось, вопрос о спектре излучения абсолютно черного тела. В поисках его разрешения Планк выдвинул гипотезу о существовании минимальной неделимой “порции” излучения. Фактически, существование минимального “кванта излучения” означает следующее: существует уровень описания (положение которого обусловлено величиной введенного Планком “кванта действия”), дальше которого мы принципиально не можем продвинуться. Таким образом, оказалось, что во-первых, нельзя неограниченно долго двигаться по пути “детализации” мироустройства, а во-вторых, в самой пограничной области начинает пропадать “объективность” получаемых результатов: характер “ответов” природы на экспериментально поставляемые вопросы начинает зависеть от способа вопрошания, от методики экспериментов. Такая “операциональность”, как отмечает один из крупнейших историков и методологов науки Джеральд Холтон, вновь возвращает нас к идее дополнительности “субъективного” и “объективного” света. Исследование пограничной области показало, что те параметры, которые мы приписываем микрообъектам, - например, координата, импульс, - это, на самом деле, не их параметры, но параметры тех, как правило, классических, или, по крайней мере, классически описуемых приборов, которые используются для измерения координат, импульсов, направлений поляризации и т. д. Полагая в основу нашего способа описания мира результаты взаимодействия микрообъекта с макроприбором, мы вводим, по словам В. А. Фока, понятие относительности к средствам наблюдения, обобщающее прежнее классическое понятие относительности к системе отсчета. Когда мы познаем микрообъект, - т. е. производим его измертвение (“фиксацию”), мы приписываем ему те макроскопические параметры, которыми он “объективно”, “сам по себе”, не обладает. Именно этим несовпадением внешнего “объективного” метода описания микроскопических объектов их внутренней природе оказывается обусловлен вероятностный способ описания квантовомеханической реальности. Впрочем, мы не можем утверждать, что вероятность присуща микрообъектам “самим по себе”; мы можем утверждать лишь то, что она присуща нашему знанию о них, - знанию, получаемому в процессе определенного взаимодействия, опосредованного нашим способом постановки вопросов. Иначе говоря, “классическая”, макроскопическая “картина мира” – это только “эффект” реальности. Онтологическая основа бытия – не классические параметры, а то, что порождает их в результате взаимодействия человеческого логоса с живой энергийной тканью естества, - то, что правильнее было бы назвать логосами твари.

Пожалуй, лучшим доказательством логосной природы реальности является так называемый парадокс Эйнштейна-Подольского-Розена (ЭПР). Основываясь на умозрительном представлении о “полном описании физической реальности” как описании, дающем возможность (“объективно”!) сопоставить каждому событию некоторую точку пространства-времени, Эйнштейн, Подольский и Розен в 1935 году опубликовали статью под названием “Является ли квантовомеханическое описание физической реальности полным?”. Суть предложенной ими парадоксальной ситуации сводится к тому, что взаимодействующие частицы объединяются в единое целое, обладающее новыми свойствами, которых не было у составляющих это целое “частей”. Таким образом, когда мы производим “объективное” измерение над одной из частиц двухчастичной системы, вторая моментально “узнает” об этом и приобретает соответствующее состояние. Эта статья вызвала бурный поток откликов, не прекращающийся и по сей день, и стимулировала целый ряд экспериментальных исследований. В настоящее время рядом физиков ЭПР-парадокс расценивается как та “третья туча двадцатого века” (подобная двум “тучам девятнадцатого века над динамической теорией теплоты и света”, на наличие которых сетовал на рубеже столетий лорд Кельвин), за которой скрывается новая концепция физики двадцать первого века, способная радикально изменить наши представления о пространственно-временной структуре физического мира. Неразрешимость ЭПР-парадокса свидетельствует, что здесь наша мысль, сбросив привычную одежду своих рациональных представлений, обнаженной прикасается к мета-рациональным глубинам бытия. И там, в этих глубинах, оказывается, что продвинуться “глубже” в познании структуры вещей уже невозможно, - ибо там исчезает понятие “структуры”, подразумевающее возможность ее отстраненной фиксации. Потому-то и не увенчались успехом многочисленные попытки построения теории “скрытых параметров”, что в микромире мы вторгаемся уже не в структуру, но в саму живую динамику бытия, - и потому там и не может быть никаких фиксированных “параметров”. Целая серия экспериментов, решающим из которых был эксперимент, проведенный группой под руководством Алена Аспекта в Орсэ, произвели настоящую революцию в нашем способе видения мира, раз и навсегда разрушив привычное, воспитываемое ньютоновской физикой представление о мире как “объективной физической (т. е. не психической, без-душной, а точнее, алогосной) реальности”. Оказалось, что опыты по проверке ЭПР-парадокса подтверждают неадекватность классического представления об априорном существовании “макроскопических” свойств квантовых микроскопических объектов. При этом характер того живого квантовомеханического взаимодействия, которым обусловлена взаимо-связь логосов, наглядно проявляющаяся в описанном парадоксе Эйнштейна-Подольского-Розена, столь радикально отличается от всего дотоле известного, что А. Д. Александров и В. А. Фок называют его “не силовым”, а В. А. Фок сравнивает его с взаимодействием человеческих личностей, - прецедент поразительный! Таким образом, сама логика развития естествознания вплотную подводит нас сегодня к необходимости смены подразумеваемой физикой онтологии.

Онтологическая реальность, подразумеваемая классической физикой – это всепроникающий самотождественный эфир. Как было показано Кантом, тщательно проанализировавшим предпосылки “классического” естествознания, начиная с Галилея метафизика природы превращается в метафизику материи, причем материи особого рода – “идеальной” материи вообще. Связано это с тем, что объективирующий метод познания, подразумевающий, как уже говорилось выше, сравнение разнородных сущностей с последующим вынесением этой разности за скобки и оставлением лишь структуры отношения, может считаться адекватным лишь в том случае, когда эти сущности качественно однородны. Обсуждая галилеевскую проблему идеализации как предпосылку превращения естествознания в математическую науку Кант пишет: “Чтобы стало возможным приложение математики к учению о телах, лишь благодаря ей способному стать наукой о природе, должны быть предпосланы принципы конструирования понятий, относящиеся к возможности материи вообще; иначе говоря, в основу должно быть положено исчерпывающее расчленение понятия о материи вообще. Это – дело чистой философии, которая для этой цели не прибегает ни к каким особым данным опыта, а пользуется лишь тем, что она находит в самом отвлеченном (хотя по существу своему эмпирическом) понятии, соотнесенном с чистыми созерцаниями в пространстве и времени (по законам, существенно связанным с понятием природы вообще), отчего она и есть подлинная метафизика телесной природы”. Эта постулируемая Кантом материя вообще, которая только и делает возможной математизацию естествознания, в отличие от данной нам в ощущениях конкретной “объективной реальности” сама не является предметом чувственного восприятия и потому не имеет никаких эмпирически фиксируемых свойств. Она невесома, несжимаема, самотождественна, а главное – всепроникающа. Всепроникающий самотождественный эфир был тем метафизическим фундаментом, на который опиралась классическая “картина мира”. Но вот, в начале ХХ века эта незыблемая незримая метафизика внезапно рухнула. Онтологическая реальность, открывающаяся нам в сфере микромира, принципиально иной природы – логосной. Постичь ее, пользуясь прежними, объективирующе-расчленяющими методами – невозможно. Однако, здесь открывается новая возможность. Именно в силу соответствия человека и мира у нас есть надежда постичь мир “изнутри”, в его самобытном состоянии, не разрушая его, не разрывая на части железными клещами эксперимента. Залогом такой возможности оказывается, как это ни парадоксально, сама принципиальная ограниченность “объективного” метода познания. Как уже говорилось выше, “объективный” метод исследования ухватывает лишь внешнюю формальную структуру реальности, - а потому он остается открытым для содержательной интерпретации. Чрезвычайно наглядно это видно именно на примере квантовой физики. Как известно, всякая физическая теория состоит из двух взаимодополняющих (и взаимоопределяющих) друг друга частей: это, во-первых, конкретные рецепты связи используемых в теории математических символов с реальными физическими объектами, и, во-вторых, уравнения теории, устанавливающие математические соотношения между используемыми в теории символами. Способ взаимодействия наблюдателя с наблюдаемым объектом определяет процедуру соотнесения математических символов физическим величинам, а наши представления о том, что же называть “решением” задачи, определяют уравнения теории. “Без первой части теория иллюзорна и пуста, без второй вообще нет теории. Только совокупность двух указанных сторон дает физическую теорию”, - указывает академик Л. И. Мандельштам. В прежней, “классически-объективной” физике, связь математических величин с реальными вещами представлялась исходно ясной и предшествующей написанию уравнений: способы определения “длины”, “массы”, или “времени” казались самоочевидными. Основной проблемой теории являлось нахождение уравнений, т. е. установление “законов природы”, существующих “объективно”. В квантовой же физике первоначально возник математический аппарат, оперирующий с величинами, о части из которых вообще было не ясно, что же они означает, и лишь позднее появились “правила соответствия”. Формальный подход привел к тому, что и сейчас, спустя семьдесят лет после создания квантовой механики, не утихают споры о возможных способах ее интерпретации, - ведь способов различить интерпретации исходя из “внутренних”, одних лишь “естественнонаучных” соображений нет. Разумеется, все многоразличные интерпретации приводят (или, по крайней мере, должны приводить) к одинаковым экспериментальным следствиям - в противном случае они были бы не различными интерпретациями, но различными теориями. Различие в интерпретациях принадлежит области метафизики - сфере, так сказать сверхестественно-научной. И здесь, в поисках такой сверхъестественной интерпретации, следуя (расширенному) боровскому принципу дополнительности естественно было бы попытаться обратиться к дополнительному и “объктивирующему” естественнонауч- ному взгляду на мир – библейскому – взгляду Творца, глядящего на мир “изнутри”, и , во-вторых, попытаться понять генезис идеи очисления мира. Первым шагом на этом пути должно стать пристальное изучение библейского повествования о творении мира и человека Словом Божиим, а также изучение глубинной динамики человеческого логоса, “внутренней формы” слова, наполняющей содержанием саму идею числа. Поскольку, как уже говорилось, по слову Писания Бог вложил мир в сердце человека (Еккл. 3, 11), именно в силу этой соустроенности, сологосности человека и мира оказывается возможным описывать феноменальную выявленность мира на языке математики, - языке, казалось бы “искусственном”, придуманном самим человеком. Именно в силу этой же со-логосности у нас есть надежда найти общий язык с природой, постичь живую, логосную суть вещей, идя не по пути дальнейшего “дробления естества”, но постигая динамику человеческого логоса, генезис числа.

Проникая в сферу микромира, мы наталкиваемся на невозможность исключения наблюдателя из самой наблюдаемой реальности, невозможность проведения четкой границы между наблюдающим субъектом и наблюдаемым объектом означает. Отсутствие такой границы означает, по существу, крушение традиционной “отторгающей” субъект-объектной парадигмы (субъект - средство познания - объект) и замещение ее парадигмой “включающей”. Эта новая парадигма должна описывать не только внешний объективный мир, но и самого человека. Оказывается, что человек глубоко “вписан” в мир, он соучаствует в нем в общем событии, - и весьма симптоматично, что и в квантовой механике и в теории относительности “элементами реальности” являются не просто “факты”, но именно события. На смену “объективно существующей” картине мира приходит иной образ – образ, адекватным зрительным выражением которого могла бы скорее служить так называемая “обратная перспектива”, характерная уже не для картины, но, прежде всего, для иконы. “Обратная перспектива” наглядно выражает факт живого соучастия в изображаемой реальности. И похоже что сегодня, на рубеже третьего тысячелетия, начинает происходить трансформация картины мира в лик события – события человека и Творца, Лик Которого просвечивает сквозь поверхностную суету “косматости материальных вещей”.